В интервью Germania-online один из кураторов программы, кинокритик Михаэль Бауте объясняет, зачем смотреть эту ретроспективу и почему современный кинематограф невозможно представить себе без творчества Фароки.

– Подготовленную вами программу нельзя назвать классической ретроспективой: помимо работ Фароки, в нее входят немецкие, советские и даже современные российские фильмы. С чем это связано?
- Такова была идея Гёте-Института в Москве – сделать не традиционную программу, а комбинацию картин, которые вступают друг с другом в диалог. Я и моя коллега Саския Валькер восприняли ее с энтузиазмом. Искать эти комбинации было очень интересно. Мы хотели выявить эстетические и тематические взаимосвязи между Фароки и немецким кино с одной стороны и Фароки и советским, а позже и российским кино – с другой. Нам кажется, что таким образом зрителям удастся глубже понять творчество Харуна как режиссера.

– Представим себе человека, который никогда раньше не слышал о Харуне Фароки. Как бы вы объяснили ему, зачем смотреть эту ретроспективу?
– Фароки – художник, который работает с изображением и одновременно размышляет о нем. Его фильмы говорят о визуальных образах при помощи их самих. Это мастер, который на протяжении всей своей карьеры относился к кино как к искусству рефлексивному, приглашающему к размышлению. При этом бояться его интеллектуальности не нужно. Да, его работы рассказывают о сложных вещах, но делают это в максимально доступной форме. В его фильмы легко проникнуть и их легко понять. А ведь это огромная редкость в любом виде искусства, от литературы до музыки.

– При этом многие его работы посвящены событиям большой истории. Можно ли считать его политическим художником и режиссером?
– Да, безусловно. Но его подход был очень необычным. Фароки не из тех, кто прямо выкатывает публике какой-то яркий политический месседж. Он никого и ни к чему не призывал. Им двигал интерес к устройству мира и к тому, как это устройство можно задокументировать – он же был в первую очередь документалистом. И как документалист он обязан был интересоваться политическим развитием, языком политики, ее собственным образом, а также теми образами, которые используются для политических целей. Он наблюдал и в некоторых случаях пытался контекстуализировать свои наблюдения.

– Есть ощущение, что после смерти он стал более известным за пределами Германии, чем при жизни.
– Вероятно, вы правы. Харуна не стало три года назад. Его уход был совершенно неожиданным. И вот с 2014 года по всему миру постоянно идут его ретроспективы. Одна – огромная, демонстрирующая более сотни его работ – прямо сейчас проходит в Берлине. Хотя мировая известность все же пришла к нему чуть раньше. В начале 2000-х Фароки начал работать в качестве художника для очень престижных арт-институций. В 2007-м, например, он показывал свою инсталляцию на выставке documenta.

– Как вы были связаны с Харуном Фароки?
– Я стал его поклонником, не посмотрев ни одного фильма. Сначала я познакомился с ним как с критиком. Мне тогда было чуть за двадцать, и в руках у меня оказался экземпляр старого журнала "Кинокритика" (Filmkritik). В 70-е и 80-е годы Харун Фароки был одним из самых интересных авторов и редакторов этого издания. Мне безумно понравились его тексты. От них я перешел к фильмам и посмотрел все, что можно было найти. Потом мы как-то встретились за кофе в Берлине. И когда в 1995 году я переехал в столицу, то начал с ним работать, в основном как исследователь. Вокруг него всегда было много людей, которые работали с ним или на него – например, Маттиас Райманн или Антье Эман, его жена и соратница. Сотрудничать с ним было огромным удовольствием: любой разговор, любая дискуссия превращалась в источник вдохновения, в основу для новых размышлений и новых идей. В итоге мы стали друзьями.

– Год назад я делала интервью с режиссером Кристианом Петцольдом, учеником Фароки. Он рассказывал, что их совместная работа над сценариями заключалась в том, что они просто встречались и разговаривали. Не писали – а именно разговаривали.
– Да, все так и было. Они встречались почти каждую среду, в основном дома у Харуна. Пили вместе кофе и болтали о разных вещах. Харун и Кристиан знали друг друга с середины 80-х и были по-настоящему близкими людьми. Вы знаете, мне кажется, есть два вида интеллекта: инклюзивный и эксклюзивный. То, что Фароки и Петцольд делали в игровом кино, всегда было инклюзивным. Они не создавали для зрителя искусственных интеллектуальных барьеров, но в то же время побуждали его к размышлениям.

– Можете ли вы выделить ключевые темы программы фестиваля Blick?
– Мы хотели показать все многообразие формальных приемов, которые Харун Фароки использовал в своих работах. Мы постарались включить в программу как вполне классические по форме документальные фильмы – такие, например, как "Жить в ФРГ", так и те картины, которые находятся между эссеистикой и игровым кино. Они собраны в первой части ретроспективы. Конечно, мы взяли и чистую эссеистику: это "Картины мира и подписи войны" и "Образы тюрьмы" – ленты, в которых Фароки использует found footage ("найденную пленку") и другие материалы, чтобы создать дискурс-анализ определенного типа изображений. Если говорить конкретно о темах, то, пожалуй, самая важная – это история визуальных образов и того, как они используются. Второй пункт – наблюдения Фароки за технологиями и их влиянием на устройство мира. Особенно его интересовали военные технологии. И, наконец, третий пункт: многие его картины посвящены работе и рабочему процессу. Как мы работаем, для чего мы работаем и как вообще организуем свою жизнь.

– Какое влияние Харун Фароки оказал на современное немецкое кино?
– Ну, во-первых, его фигура важна для всех представителей того направления в немецком кино, которое именуется "Берлинской школой". Фароки был непосредственным учителем этих режиссеров: в 80-е и 90-е он преподавал в Немецкой академии кино и телевидения. Но мне кажется, что как педагог он повлиял и на тех авторов, которые не относятся к лейблу "Берлинской школы". Не в том смысле, что кто-то из них копировал его стиль и подход. Но его представления о возможностях изображения и монтажа определенно послужили для многих источником вдохновения.

– Есть ли кто-то, кого можно назвать его прямым наследником?
– Две недели назад в рамках берлинской ретроспективы Фароки состоялась конференция, в которой участвовали группы студентов со всего мира, причем не только из киновузов, но и, например, из арт-школ. Они должны были представить работы, сделанные в классическом стиле Фароки с использованием его методов. Результат получился очень интересным. Я всегда говорю, что Фароки – не тот режиссер, по картинам которого можно делать ремейки. Но зато перенять можно его открытость, его взгляд на кино как на некое предложение. Прямых наследников у него нет, но это даже к лучшему. Мне кажется, клон Фароки нам ни к чему. Но вот людей, которые вдохновляются его представлениями о кинематографе, становится все больше.

Фестиваль "Blick'17: Харун Фароки. Вскрывающий взгляд" пройдет с 8 по 26 ноября в Центре документального кино и в Государственной Третьяковской галерее. Подробное расписание – на сайте Гёте-Института в Москве: www.goethe.de/ins/ru
Беседовала Ксения Реутова

06.11.2017